Полихромная скульптурка Будды выточена из легчайшего дерева и покрыта матовым лаком, сваренным из натуральных смол. Статуэтка принадлежала подполковнику медицинской службы нейрохирургу Инне Ефимовне Хейфец, крупной властной блондинке армейской выправки, близкой подруге моей покойной матери. Инна Ефимовна решила удочерить меня после смерти моих родителей.
Помните ставшую хрестоматийной сцену из фильма «Сладкая жизнь» Феллини? Роскошная пышногрудая Анита Эксберг взмывает ввысь на крепких руках низкорослого лицедея, и он кружит ее над головой, массивную и легкую. Совершенно очевидно, что и без его участия актриса могла бы зависнуть в воздухе, распластав для равновесия руки, держась лишь на ошеломительной волне собственной дивной энергии.
Дорисуем портрет Инны Хейфец, упомянем о ее удивительной манере хохотать, запрокинув голову далеко назад, да так раскатисто, что стены дрожали, и заменим цвет крашеных волос Аниты Эксберг на натуральный русый Иннушки. Мое с ней знакомство предварил чей-то восторженный рассказ: Иннушка оперировала раненых без передышки, и иногда ей не удавалось выкроить минутку, чтобы выйти в туалет, — тогда она мочилась прямо под себя, стоя за операционным столом и продолжая работу.
Эта картина потрясла мое детское воображение: именно так должен выглядеть военный врач-герой.
Еще один примечательный эпизод, связанный с Инной Хейфец, обсуждался в моем присутствии. В 1948 году она, подполковник медслужбы положила на стол свой партбилет и попросила у властей разрешения репатриироваться в Израиль: «Я военный врач, я там нужна». «Мы помогаем молодому еврейскому государству, — гласил доброжелательный отказ, — но не живой силой».
Впервые я увидела ее, приехавшую погостить в Кишинев, одетой в узкую юбку цвета хаки и ладно подогнанный по фигуре армейский китель с погонами. Форма выглядела на ней элегантным костюмом. Я влюбленно не отходила от гостьи ни на шаг. Мы вышли вместе прогуляться, я крепко сжимала ее горячую руку. «У тебя очень холодные руки, девочка, — результат замедленного кровообращения. Немудрено, что ты так часто простуживаешься».
Мы повстречали старушку, тихо заговорившую с Иннушкой на идише, вкрадчиво, опасливо и забавно озираясь. Она все пятилась к обочине тротуара — подальше от чужих ушей и глаз. Инна ответила ей на немецком, вызывающе громко, держа голову выше обычного, не выходя из центра людского потока.
«Господи, шпионка, принявшая облик советского военного хирурга! Да нет же, наша советская разведчица, владеющая немецким и посвященная в тайны врага. Немецкая подлая наша доблестная разведчица!»
Какая досада, что человечество задолго до меня успело изобрести и расплодить двойных агентов!..
Язык, на котором заговорила Иннушка, не был немецким -это был идиш, звучавший несколько непривычно. Семья доктора Хейфеца, отца Инны, переселилась в южно-бессарабский городок Аккерман из Литвы. Военные четкие нотки, характерные для речи Инны, придали идишу сходство с немецким, знакомым мне только из военных фильмов тех лет.
Весть об аннексии Бессарабии Советским Союзом, или об освобождении Бессарабии от румыно-боярского ига в 1940 году (читатель выберет формулировку, соответствующую его политическим воззрениям) застала Иннушку, только что окончившую хирургическое отделение медицинского института, в Бухаресте. Бессарабским евреям не пришлось долго раздумывать, пакуя чемоданы, — путь на столь любимый ими Запад был невозможен: уже шла война. Рискуя оказаться отрезанными от родителей границей, многие поспешили вернуться в Кишинев. В свои неполные 24 года Инна очутилась на фронте. Она прошла всю войну и закончила ее главным нейрохирургом Манчжурского фронта.
Дальний Восток очаровал Инну Хейфец ландшафтом, образом жизни, искусством. Статуэтка Будды, другие скульптурки, посуда, разнообразные поделки, акварели, одежда, покрывала, привезенные оттуда, сопровождали ее затем всю жизнь. Дома она носила удивительно шедшее ей кимоно из натурального плотного шелка и с удовольствием демонстрировала желающим всю свою коллекцию кимоно, расписанных и сшитых вручную.
«Девочка, неужели ты не видишь как это великолепно? Что значит «да»? Как в семье художника могла вырасти дочь, столь глухая к красоте?!»
«Я не советую тебе заниматься искусством: генетические коды не включают талант. Надеюсь, тебе это известно».
«Прими от меня в подарок антологию английской поэзии — ты совершенно девственна в английской литературе, мне бы пришлось по душе, если бы ты потеряла эту, а не ту девственность, которую ты так торопишься потерять!»
Переехав жить в Молдавию с целью усыновления ребенка, Инна Ефимовна пошла на большую жертву: ведь она вернулась туда, где во время оккупации погибли все ее близкие. Жертва, как и положено, оказалась напрасной. Мы не поладили и расстались злыми врагами — «Твоим родителям, Мира, было бы за тебя стыдно…». Но через восемь лет мы снова встретились и стали добрыми подругами.
Раньше Инна, завидев меня в дверях своей квартиры, выхватывала кусок ваты и, смочив его в спирте, набрасывалась на меня и энергично протирала мне шею, нисколько не смущаясь присутствием посторонних. Вата, признаюсь, стерильной никогда не оставалась. В полном молчании Инна демонстрировала присутствующим позорное доказательство моей злостной, конечно же, и моральной, нечистоплотности. Затем ловким профессиональным жестом она отправляла клочок ваты в мусорную корзину.
Теперь ее приветствие было иным:
— Садись, — предложила она мне, когда я пришла навестить ее, приехав из Ленинграда домой на студенческие каникулы, — ты, конечно, уже слышала, у них снова большие потери на сирийской границе. Я — военный врач, я там нужна.
Она, казалось, совсем не постарела. Волосы, поседев (они и раньше были очень светлыми), не изменили тоновых соотношений в ее облике. Горечь и тень беды, которые с генетическим упорством проступали на лицах знакомых мне еврейских женщин и которые с ранней молодости я безуспешно пыталась стереть с собственного лица, ее не коснулись. Она всегда казалась мне сделанной из лучшего, чем я, материала: Инна Ефимовна могла работать ночами, нисколько не уставая, а затем бодрствовать весь день. Для меня же простая встреча Нового года превращалась в пытку.
В нее влюблялись врачи-коллеги, пациенты, молодые, пожилые, холостяки и мужья подруг. Не припоминаю, чтобы она ответила кому-нибудь взаимностью, хотя поклонением наслаждалась и считала его естественным.
У меня хватило глупости пригласить ее, когда она приехала в командировку в Ленинград, на вечеринку. В тот вечер все девушки остались без партнеров. Я кипела от досады, почти физически ощущая волны обаяния, исходившие от нее. И добро бы она покоряла мужчин вдвое младше себя силой зрелого ума или (это было бы всего простительней) своим героическим прошлым. Ничуть не бывало! «Боже, какое ароматное дыхание у Инны Ефимовны! Вот это женщина — не то что вы, пигалицы!» — такое признание услышала я на следующий день от своего друга.
Иннушка все еще переживала свою большую неудачную послеармейскую любовь, случившуюся, когда она приехала в Ленинград прямо с фронта; он же, «презренный тыловик», бахвалился броней по состоянию здоровья. «У него были трофические язвы на ногах, что, якобы, и послужило причиной желанного освобождения от воинской повинности. Наверняка он был никудышным в постели! Карьерист, правда, талантлив, да, он был талантлив, этот официозный скульптор, сталинский выкормыш. Еврейский юноша-переросток, он жил вместе с мамой. Дома у него не было ни единой скульптурки, ни единого эскиза — все в мастерской. Я спрашиваю тебя, Мирка, разве мог этот человек любить искусство? Оно было для него работой — и только. Я подарила ему статуэтку Будды. Он, скульптор, отказался… Представляешь, он сказал, что это — культовая религиозная вещица, и он не заинтересован хранить ее у себя. Осторожность — вот что обеспечило его карьеру! Он сказал еще, что не станет прикасаться к награбленному. Каково, а?! Тыловая крыса, дрожавшая за свою шкуру всю войну… Он посмел сказать это мне!» Презрение было так велико, что Инне не оставалось ничего иного, кроме как жестоко влюбиться.
Она добивалась взаимности несколько лет с жаром страстной женщины и трезвостью военного стратега. Но напрасно…
«Я позвонила ему в 6 утра, это после вечера, проведенного с ним у него в мастерской. Я ушла от него рано, он и не задерживал меня, и потребовала ответа: хочет он, чтобы я стала его женой? «Я должен ответить «нет». Господи, что он имел ввиду под этим «должен»?» Поражение было полным. Кампанию пришлось бесславно свернуть.
Будучи студенткой скульптурного факультета, я была с ним знакома. Народный художник, профессор, маститый скульптор. Выглядел он вальяжно — высокий пожилой господин с продолговатым, в меру семитским лицом и ровным глубоким доброжелательным голосом.
Набравшись смелости, я как-то заговорила с ним об Инне. Он вспомнил ее с большим трудом. Называл какие-то другие имена, ошибался, и, наконец: «Да, да, конечно же, она привезла трофейные скульптурки из Японии и очень ими восхищалась. Я никогда не увлекался японщиной. А вам, Мириам, этот вид пластики разве близок?» Он поинтересовался, не знаю ли я, почему она оставила Ленинград. Я знала: Инна Хейфец была уволена в связи с «делом врачей» и переехала в Новгород, где ей посчастливилось быть принятой на должность нейрохирурга (учлись фронтовые заслуги).
«Я — военный врач…» Все остальное стало фоном, только в этой фразе сконцентрировалась надежда. В 60-е годы уехать по вызову было невозможно — массовый выезд начался позднее. Инна Ефимовна готовилась к побегу. Каждый год она проводила свой отпуск в какой-нибудь социалистической стране и, довольная, возвращалась.
Однажды, бросив в чемодан кое-что из одежды, фотографии близких и любимую статуэтку Будды, благо та ничего не весила, все же остальное с легкостью оставив, дабы не вызвать подозрений властей, врач Хейфец уехала в составе туристической группы в Париж. Там она зашла в израильское посольство, и через несколько дней приземлилась в Лоде. По Кишиневу долго ходила байка о том, что в Париже Инна Ефимовна встретила известного израильского археолога, недавно овдовевшего, свою старинную девичью любовь, и он увез ее с собой в Хайфу. Это была неправда: мы вместе с Иннушкой разработали эту «дезу».
Возможно, именно таким ей и хотелось видеть свое будущее.
Стать израильским военным врачом ей не пришлось: не тот возраст, не та школа. Она работала в поликлинике врачом-геронтологом: занималась стариками (пригодилось знание идиша), что не так уж и плохо… но, конечно, было не то.
Через два года после приезда Инна Ефимовна Хейфец покончила с собой, перерезав себе вены.
Она завещала свое тело мединституту. Статуэтку Будды мне передал кто-то из общих знакомых.
Будда не перестает удивлять меня контрастом между превосходно уравновешенными визуально тяжелыми объемами и его реальной физической легкостью. Этот парадокс заставляет меня сомневаться в рукотворной природе японской трофейной статуэтки.
Из книги Мириам Гамбурд «Двухфигурная обнаженка»